Татьяна Локшина: из дневников войны

Таня Локшинa, HRWТатьяна Локшина, Human Rights Watch: "Перед носом материализуется пьяный ополченец и тычет автоматом в живот: "Ты грузинка?" Ну вот, еще один физиономист на мою голову..."

 

 

 

 


Мы едем в Авневи, большое грузинское село на юго-западе Южной Осетии, за последние три недели сожженное дотла. Или почти дотла. Несколько домов осталось целыми.

По крайней мере, они были целы дней пять назад. Пыльная дорога, виноградники, пестрящая желтым или красным алыча, мост, остов школы, здание полиции с обгорелыми красными стенами. Пустые пепелища и новые пожарища.

Новых, впрочем, совсем мало – через месяц после войны здесь, как и в других анклавных селах, уже почти ничему гореть. А ведь десятки грузинских стариков не вышли из этих сел, когда перед войной оттуда бежало население.

Ночи холодные уже сейчас, а еще через месяц совсем похолодает. Их домов больше нет, обогреться нечем, то, что осталось от огорода, перестанет кормить. Долго они не протянут.

Но если сдать стариков Красному Кресту, их переправят в Гори, положат в больницу, найдут в Грузии родственников, если такие, конечно, есть. А если нет… Бог его знает, но оставаться здесь им все равно нельзя.

Из Цхинвали в Авневи с нами едет Тимур, еще недавно охотившийся за грузинскими танками на въезде в город и до сих пор смеющийся над тем, что в его-то солидные пятьдесят годиков пришлось заниматься таким делом. Для поездки в Авневи у Тимура своя причина – нужно проверить, уцелел ли дом его близкого друга.

А как же это так, что осетинский боевик водит дружбу с записным врагом-грузином? "У меня с грузинами никогда проблем не было, – смеется Тимур. – То есть, стреляли, убивали друг друга… Но проблем никогда не было! Правда, детям иногда объяснить сложно. Младший, вот недавно говорит: "Ненавижу грузин! Пусть бы все сдохли!" А я ему: "Погоди, и дядя Мишико тоже? Пацан задумался: "Да какой же дяди Мишико грузин! Он же свой совсем, и нас любит!"".

На этом месте невольно вспоминается рассказка о мальчишке из чеченского села Алхан-юрт, увезенном подальше от войны в Тверскую область, – когда пришло время возвращаться домой, чечененок почти плакал: "Не хочу туда! Давайте здесь останемся! Здесь хорошо – здесь русских нет!" В качестве "русских" мальчик рассматривал исключительно пьяных мужиков в камуфляже и с автоматами – сугубо мирные и доброжелательные люди, окружавшие его в тихом российском городке, под эту прОклятую категорию, безусловно, не попадали. Они были – свои.

У "своего" грузина Миши шестеро детей. Сам он уехал с семьей в Тбилиси – жена у него оттуда, кое-как разместились у ее родни. Но там большая семья, тесно, стыдно... В самом конце августа Тимур подъезжал посмотреть, что с Мишиным домом.

И дом стоял нетронутым, хотя вокруг все пылало. Тимур написал на стене, что дом осетинский, поговорил с ополченцами, с мародерами, чтоб не трогали – мол, он себе дом берет. Надеялся, что обойдется.

Но прошла неделя, и от дома остался только обгорелый остов. Все, хоть сколь-нибудь ценное, забрали, остальное пожгли. В глубоком сыром подвале раскиданы только какие-то обветшалые тряпки, валяются несколько старых кастрюль… Просторный двор увит виноградом.

Несколько лоз обгорело, листья почернели, а ягоды запеклись в изюм. У забора цветут темные, тяжелые розы. Тимур что-то бормочет, размеренно собирая с грядки уцелевшие от огня помидоры. Из разгромленного подвала вытаскивает пару банок вишневого компота. Что добру пропадать?

Мы уходим. И Тимур повторяет, скорее для себя, чем для нас, что сделал все, что мог, а дом уберечь не получилось, и у Миши столько ртов, как ему сказать…

Дом сгорел только что. Судя по жирной копоти и одуряющему запаху гари – сожгли буквально вчера. Тимуру кажется, что это не могли быть просто мародеры – ведь были же договоренности! Нет, он просто уверен, что власти дали распоряжение уничтожить все, что уцелело.

Кто знает, так ли это? Но в полностью выгоревших анклавных селах к северу от Цхинвали уже начали сносить остовы грузинских домов тракторами и бульдозерами. А здесь, в Авневе, на другом конце села поднимаются в небо два столпа дыма. Организованно или произвольно, но, действительно, горят последние дома.

Фото Тани Локшиной, HRW Фото Тани Локшиной, HRW
Фото Тани Локшиной, HRW Таня Локшина, HRW

Вот этот дом пылает так, что жар опаляет лицо. Трещат перекладины, на глазах выгибается и рушится крыша, в окнах колышется стена огня. А за домом немного вниз по тропинке маленький сарайчик. Не знаю, зачем мы туда заглядываем – может, потому что, удивляемся, как уцелел.

Но внутри, среди ведер, горшков, мисок, заботливо заготовленной тыквы и картошки, – древняя старуха с худым и, кажется, обожженным лицом. Елена Зозиашвили. Елена… И сын у нее в Тбилиси. Но как зовут – не помнит. Полуслепая, глухая, крохотная. И все время улыбается.

Возле ее ног вьются две серых кошки, в углу шебуршатся пять подросших котят. "Бабушка, мы врачей за вами пришлем, они отвезут вас в Тбилиси". Улыбается, разводит руками, смотрит потерянно. Потом, наконец, понимает: "Не хочу, не хочу…" – и расцарапанной, скрюченной от артрита рукой гладит пушистую кошку.

И еще на другом конце села обнаруживается каким-то чудом уцелевший дом. А рядом с ним – старик лет восьмидесяти. В горле трубка после давней трахеотомии, и сказать не может ни слова, но пишет на листе бумаге, что зовут его Вахтанг Дургишвили, и он здесь совсем один.

Мобильная связь работает плохо, звонок в Красный Крест все время срывается. Мы подходим к самой окраине села, и вдруг снова – живые люди. Грузины? Вроде, нет...

Бойкая кругленькая осетинка лет шестидесяти тараторит без умолку. Залина замужем за грузином. Ну и что ж, им теперь в Грузию уезжать, когда они всю жизнь в Осетии прожили? Залина всплескивает руками: "Сюда ведь приезжали всякие люди из Грузии и говорили: "Уезжайте! Сейчас война начнется. А когда мы победим – вернетесь спокойно в свои дома". Но мы с мужем даже в голову это не брали. А главное, дом-то наш на отшибе, и я даже не заметила, как люди уезжать начали. Не увидела даже, как дочка наша с внуками побежала! Просто захожу к ней, а ее уже нет, и никого нет!"

Тощий черноусый грузин появляется из глубины двора с горкой мелких персиков в подоле рубахи. Улыбается застенчиво, придвигается поближе – возьми, мол, кушай, чем богаты, тем и рады! "Очень мародеры беспокоят последнее время, – признается он, – проходу не дают, корову, вот увели..." – "И дом чуть не сожгли!" – вторит Залина. "Мы им прямо руки целовали, лишь бы в покое оставили. А они то одно возьмут, то другое... У соседки, Анны Степановны, все деньги отняли, ни копейки не оставили!"

Анна Степановна, высохшая, смуглая школьная учительница в белом шарфе, намотанном на тронутые сединой волосы, уже бежит знакомиться. Она, бедняга, год копила деньги на коронки – с зубами-то совсем не в порядке. Собрала серьезную сумму – аж полторы тысячи рублей, и все отняли, да еще дом сжечь грозятся – ведь у Анны Степановны тоже муж грузин.

А рядышком живут женщины осетинки, у которых и мужья осетины. У одной, Тамары, мужа при обстреле ранило, и грузины забрали его с собой, отвезли в Гори и, кажется, там в больницу положили. Хотя кто его знает? Связи-то нет никакой!

Электричество не работает, мобильный телефон не подзарядишь, а если в город поехать, так пока тебя не будет, от твоего жилья точно камня на камне не останется. В общем, точно про мужа Тамара ничего не знает. А у второй женщины, Елизаветы, с супругом под обстрелом инфаркт случился, и его грузины тоже увезли.

Она уже почти траур справлять начала, думала, в живых его нету. Но накануне решилась все-таки выехать, каким-то родственникам в Грузию прозвонилась и те сказали, что жив, даже на поправку идет.

Но так страшно Елизавете одной, по ночам особенно. Сидит, трясется... Дом ее дочки сожгли уже. Совсем мародеры озверели, и то, что она осетинка, уже не защитит.

Ненадолго выпавшая из центра внимания Залина тащит гостей за стол на террасу. Муки нет давно, и масло закончилось. Но вот оставшийся с лучших времен ноздреватый домашний сыр, фрукты из сада, орехи, домашнее вино.

"10 августа тут все дома еще целые стояли, только школа горела, а вот с 11-ого как пошло, и до сих пор никак не закончится. Мне жалко на самом деле, что все эти грузины свои дома потеряли, многие ведь люди хорошие, простые, и не нужна им никакая война. И парни их все в Цхинвали работали. Но тех, кто жгут, тоже понять можно. Когда первая война была, в девяностых годах, осетинских домов грузины много пожгли. Потом, конечно, затишье было. Но в последнее время, когда грузинские полицейские на постах тут встали, они страшно над людьми из осетинских сел издевались – в город и из города только через эти посты проехать было можно, так они продукты не пропускали, говорили, что контрабанда, что в Грузии надо все брать, вопросы разные задавали, вещи трясли. Людям совсем невыносимо стало. Вот они и жгут...Если б здесь грузинская полиция не стояла, людей бы не притесняла, ничего бы такого не было. Вот, тут село недалеко, Арчнети, называется, и у них грузины с осетинами нормально вместе живут".

В селах со смешанным населением и даже в чисто грузинских селах без прогрузинской администрации ситуация, правда, совсем другая, чем в анклавах.

В Ленингорском районе, на окраине Джавского района, да и здесь, к западу от Цхинвали, грузинские дома не горят. Скажем, в упомянутом Залиной Арчнети на 60 дворов 10 грузинских. Грузины сидят тише воды, ниже травы, демонстрируют осетинским властям свою лояльность, и их не трогают.

То есть, пока не трогает. Вон, в другом селе, Знаури, местных грузин тоже поначалу не трогали, а сейчас глава администрации просто плачет – прохода им не дают, цепляются, скоро, если силовые структуры не вмешаются, до кровопролития дойдет...

На прощание Залина все пытается всунуть нам кулек орехов, а на обещание, что мы обязательно попросим Красный Крест как можно скорее доставить ей с соседями муку, масло, и прочую гуманитарку, неожиданно говорит: "Мы-то с мужем, вообще, из христианской организации. Может, они нам посодействуют, Может, вы как в Москву вернетесь, их найдете и о нашей беде расскажете?" И на вопрос о том, какую же христианскую организацию нужно найти в Москве, протягивает нестандартного вида Библию в черной обложке и гордо поясняет: "Свидетели Иеговы мы. Вот уже 18 лет, как свет увидели!"

Свидетели Иеговы? Воистину, неисповедимы пути Господни! Одно замечательно, искать их специально не придется. Раз в месяц, как минимум, сами в дверь стучатся, причем – с особым цинизмом – норовят заявиться в воскресение с утра пораньше. Вот, придут в следующий раз, тут же побеседуем о необходимости содействия единоверцам в зоне гуманитарной катастрофы.

Впрочем, смех смехом, а что же все-таки делать? Потерявшую рассудок старуху Елену и безголосого деда Вахтанга Красный Крест, конечно, вывезет в Грузию.

А смешанные грузино-осетинские семьи, и просто осетины, остающиеся в сожженных селах? В Грузии их никто не ждет. Они живут здесь.

А мародеры, полностью разграбившие дома грузин, опьянели от поджогов и грабежа, и уже не могут остановиться. И наконец, если в одном только Авневи за какой-то час мы нашли столько беззащитных людей, значит и в других горящих анклавах остается беспомощное гражданское население.

Казалось бы, если осетинские власти не обеспечивают в анклавных селах защиту домов и не убежавших в Грузию стариков и женщин, эту задачу должна взять на себя российская армия. Более того, еще недавно, казалось, что к этому и идет.

Когда запылали села к северу от Цхинвали – Кехви, Ачабети, Курта, Тамарашени – российские военные поставили там 13 августа свои блок-посты, перестали впускать в села осетинских ополченцев и мародеров. Пожары и грабежи моментально пошли на убыль; военнослужащие нашли в этих селах около сотни стариков, отправили их с миротворческим конвоем в Грузию.

Армия, действительно, делала необходимое и достойное дело. Но меньше через неделю посты сняли, и все вернулось на круги своя.

Почему это произошло – вопрос к российскому руководству. Что мешает сегодня дать задание находящимся в республике многочисленным сотрудникам МЧС и военным взять ситуацию под контроль, пройти через все эти села, заглянуть в каждый двор, вывезти готовых уехать стариков, которым в Грузии обеспечат безопасность и уход, защитить нежелающих уезжать, остановить, наконец, мародеров?

Это абсолютно решаемая задача, и почему Россия на сегодняшний день не пытается ее решить – вопрос открытый.

 


"Апокалипсис"?

"В Цхинвали сегодня – да?" Приподнимаю голову с подушки, безуспешно пытаясь разлепить глаза. Ну, хотя бы один глаз, скажем, левый… Последние – уже не помню которые – сутки мы спим по три часа за ночь.

Дни сливаются в череду картинок в видоискателе: бронетранспортеры, танки, боевые машины пехоты, установки "Град", установки "Ураган", снаряды, осколки, обломки ракет, разрушенные дома, горящие дома, дотлевающие дома, битое стекло, проломы в стенах, вертикально взлетающая в ярко-синее небо ракета…

Когда звонит телефон и очередной журналист спрашивает, как долго мы здесь находимся, после неловкой паузы интересуюсь, какой сегодня день недели. Мы прилетели в Осетию в воскресенье утром, это было десятое августа… Всего три дня, четыре дня? Кажется, месяц, год, не знаю…

Сегодня – в Цхинвали? Наверное, да. Вчера Цхинвали, сегодня Цхинвали… Взгляд, наконец, фокусируется.

В поле зрения вплывает круглое лицо хозяйки, а за ней – Господи, только не это, Господи, пожалуйста, только не с утра! – небритый парень в камуфляже с Калашниковым наперевес. Натягиваю одеяло: "Пожалуйста, выйдите на секунду! Дайте одеться!" – "Что?" – недоумевает автоматчик, "Тебе ведь в Цхинвали нужно? Нет?"

Хозяйка приходит на помощь: "Он хороший мальчик! Он вас повезет!" По углам комнаты происходит шевеление. Коллеги спросонья хлопают глазами. "Да-да! Сейчас! Соберемся и поедем! Чаю выпьем и поедем!" Автоматчик выходит из комнаты, хозяйка семенит за ним.

"Что это было?" – каркает голос с соседней кровати. "Кажется, молодой человек изъявляет готовность нас подвезти…" Спустить на пол одну ногу, потом другую… Стянуть волосы в хвост резинкой – расчесать колтун равно не возможно. Вот я и встала.

Штаны от пыли и копоти, похоже, уже хрустят. Майка, слава Богу, чистая. Правда, последняя. Рядом со стоном одеваются собратья по командировке. В комнату деловито входит хозяйка, заныривает под кровать, чем-то шебуршит и извлекает на поверхность автомат Калашникова. Один, второй… Берет в охапку, выносит на веранду. Возвращается, снова лезет под кровать. Третий, четвертый, пятый, шестой… <...>

"Тут мальчики уезжали ненадолго, попросили спрятать. Назад забирают теперь", – поясняет хозяйка. Захожу обратно в комнату, плюхаюсь на колени и вглядываюсь в подкроватное пространство – вдруг, там еще чего обнаружится? Но нет, вроде, ничего, кроме пыли.

Залезаем в "уазик" с двумя осетинскими ополченцами, которые обещают прокатить с ветерком. Ветерка, впрочем, хватает минут на пять. На ближайшем же блок-посту федеральные военнослужащие наотрез отказываются пропускать. Не нас, а именно наших провожатых. Этот пост блокирует въезд в расположенные на трассе до Цхинвали грузинские села. Блокирует непосредственно от ополчения… и вообще, от мародеров.

Командир поста, флегматичный русский подполковник, пожимает плечами: "Мы пытаемся остановить мародерку. Они грабят, жгут. Мы, вот сейчас военную операцию провели в одну сторону, дошли до Грузии, с ними разобрались, но сейчас самое правильное было бы просто развернуться и все то же самое сделать по той же дороге в другую сторону. Ведь потом те будут мстить этим за то, что сейчас в их селах делают. И конца этому не видно".

Смуглый молодой майор из Дагестана, усевшись на БТРе, наотрез не пропускает через пост ополченцев. На вопли: "Да кто тебе дал право? Да вы нам помогать должны, а сами?" – неустанно повторяет: "Не могу пропустить. У меня приказ. Нет, если бы мне сказали в женщин стрелять, я б не стал. А в остальном – приказ не могу не выполнить. Потом, если считаю неправильным, попробую обжаловать. Но выполнять обязан".

Парень замотан, и жара дикая. Но ни разу не повышает голос. "Какой же ты кавказец, раз такое с нами делаешь?" – "Я – кавказец. Но я же военный. Я должен!"

Несмотря на невеселые перспективы ожидания на раскаленной дороге военного транспорта, в котором найдутся места для троих гражданских, армейцам хочется руки целовать. Вчера в грузинских селах вдоль дороги факелами пылали дома. А в еще не подожженные врывались вооруженные мужики в камуфляже и выносили мебель, ковры, телевизоры, пылесосы, посуду. Грузили в багажники и на прицепы, хохотали, что–то выкрикивали.

Дорогу, забитую техникой и машинами ополченцев, заволакивал почти непроницаемый дым выхлопа и горящего жилья. Наша потрепанная "Нива" застряла намертво. Я брела вдоль дороги с фотоаппаратом. Глаза слезятся и снимки делаются почти наугад.

Рыдающая грузинская старуха, заламывающая руки перед горящим остовом того, что еще пару часов назад было ее домом, и проклинающая одновременно и осетинское ополчение, и президента Саакашвили. Щуплый оборванный дед с обожженными руками и подпаленными волосами, безуспешно пытающийся затушить из маленького пластикового ведра шипящие, обугленные доски… Темноволосый боец в камуфляже: "Что, снимаешь? Эти села мы подожгли, чтоб они сюда не вернулись никогда. Иначе, если вернутся, тут опять будет анклав, а с этим нельзя жить. Мы кровью на кровь отвечаем. То, что здесь происходит, - это апокалипсис, понимаешь? Человек зверем становится. И обратного пути нет".

Перед носом материализуется пьяный ополченец и тычет автоматом в живот: "Ты грузинка?" Ну вот, еще один физиономист на мою голову. Открываю рот и, перекрикивая скрежет бронетехники, выдаю отработанную формулу: "Какая на х… грузинка, глаза открой, не видишь, русская, бл…" Почему-то именно злобный мат работает безотказно. Лучше любых документов.

Еще десять метров вперед. Разбитое здание банка с остатками блестящего банкомата – в эти анклавные села Грузия вливала огромные средства, видимо, демонстрируя, как хорошо будет в Южной Осетии под грузинским крылом: современные торговые центры, кафе, теннисный корт, бассейн… Остатки былой роскоши откровенно подстегивают мародеров…

Откуда-то из середины колонны материализуется парень в грязной майке и камуфляжных штанах. Машет рукой: "Эй ты, поди сюда!" – "Это еще зачем?" – "Да иди, говорю! Я тебе не трону". Можно, конечно, свалить, но смысл? Все равно никуда не двигаемся. Мальчишка показывает на деревянную скамейку у обочины, садится. Присаживаюсь рядом. "Ты журналистка что ли? Косынку сними. Очень в ней на грузинку похожа. Грохнут тебя, жалко будет…"

Ругаясь сквозь зубы, сдергиваю шарф, кое-как намотанный на давно слипшиеся от гари волосы. Вернусь в Москву, наверное, придется бриться под ноль. Но жить-то хочется…

"А ты сам-то кто? В ополчении?" Он смотрит в землю, пальцы отбивают по коленям мелкую дробь: "Из Владикавказа приехал. Домой возвращаюсь. Хватит, отвоевался. В тот же день, как услышал, что здесь началось, помылся только, униформу надел и рванул с друзьями. Нас 70 человек было". Замолкает. И глаза совершенно стеклянные.

"У тебя тут родственники, наверное?" Парень машет рукой и срывается почти на крик: "Нет у меня здесь родственников, вообще, никого нет. Просто думал – как же свой народ не защищать? Обязан я, понимаешь? А они, эти горцы – что с одной стороны, что с другой – скоты все, на самом деле. Такие вещи друг с другом делают… В городе, знаешь, сколько трупов на улицах. Ты видела тело, которое танк переехал? Измочаленное, без головы, без руки, без ноги… Вот я закрываю глаза и вижу…"

Пробка на дороге неожиданно сдвинулась с места. "Нива" призывно загудела, и я рванула к ней, чтобы не отстать от своих: "Удачи тебе! И скорее добраться домой! И чтоб не нужно было больше воевать, ладно?"

Видела я эти трупы. Видела. И ведь август на дворе, 30 градусов. Хоть бы прикопал их кто… Нет, свои, осетинские, закопали, конечно, а грузинские так и валяются на улицах раздетые до белья. И нет никаких шансов, что к сегодняшнему дню их убрали. От одного воспоминания о запахе начинает мутить…

О, вот "Урал" остановился. Что, берут? Тогда быстро в кузов. Солдатики сдвигаются, освобождают местечко на деревянной лавке. Перепуганные и совсем молоденькие. Неужто срочники? Ага. Они самые… Едут из Ростова уже четвертые сутки. Три месяца до дембеля оставалось, и тут эта заваруха: "Сестричка, а в Цхинвале что сейчас, скажи? Стреляют там? Очень стреляют? И как мы там?" Жалко-то как, сил нет никаких…

Всех жалко. Наших срочников, осетинских добровольцев, едва вышедших из подросткового возраста, грузинских резервистов-студентов (те еще вояки – несколько недель сборов, песни под гитару, и вперед, в бой, прости Господи…).

Вчера – Цхинвали. Сегодня – Цхинвали. Разрушенные дома. Две женщины в черном на улице Героев, плачущие навзрыд. В ночь на восьмое августа под грузинским обстрелом погиб их отец. Высунулся из подвала, увидел, как пылает крыша его дома, голову потерял, побежал заливать. Старика ранило осколком в бедро. Через несколько часов он умер от потери крови на руках у жены.

Тряпки быстро кончились, перевязать рану было нечем. А еще через пару дней, когда все закончилось, и дочери его похоронили, их брат сидел после похорон на лавочке возле дома и вдруг вскрикнул и упал. Инфаркт. До больницы довезли. Но поздно было. Теперь, вот, его хоронят. Священник отпевает покойного.

Фото HRW Фото HRW
Фото HRW Фото HRW

Бархатистая, красная крышка гроба прислонена к стене сарайчика во дворе. Из кустов тянет сладковатым трупным душком, торчит раздутая рука того, что совсем недавно было грузинским военным. А рядом с балкона многоэтажки раздетый по пояс мужчина размерено выбрасывает скопившийся в результате обстрела мусор: обломки кирпичей, стекло.

В городе погибли десятки гражданских. Сотням людей больше негде жить. Нет воды, электричества, вообще ничего нет. Женщины и дети двое суток дрожали в подвалах, пока Цхинвали утюжили "Градом", пока по городу долбила артиллерия.

Кто-то пытался в панике вывезти детей уже после начала боевых действий, восьмого числа. Машины с беженцами по дороге обстреливали. Малыши заходились в плаче, и матери бились в истерике. Добровольцы с автоматами в руках бросались на грузинские танки. Сколько убито ополченцев – непонятно. Российские боевые потери – 64 человека. Грузинских военных погибло более двухсот. И в Грузии тоже похоронили десятки гражданских. С обеих сторон остались неразорвавшиеся снаряды, которые могут сдетонировать в любой момент. Значит, еще не конец.

Вот, и рядом с домом в осетинском селе Джава, где нас приютили добрые люди, лежат две пятисоткилограммовые авиабомбы. Их сбрасывали с воздуха на российскую танковую колонну. Не попали. И теперь эти два страшилища здесь, похоже, обосновались надолго – одна на холмике посреди грядки, другая в овраге. Саперы разводят руками. Подорвать нельзя – как минимум, полсела разнесет. Вывозить? Они на боевом взводе, и если рванут, когда их будут шевелить, результат тот же, плюс еще погибнут военные. А не трогать? Здесь сейсмоопасная зона, нет-нет да землю потряхивает, вот, только вчера ночью были толчки…

Я не знаю, что здесь правильно, откуда мне знать? Но ведь должен ведь быть какой-то выход? И мучительно хочется спать. Хотя бы здесь, рядом с этим железным чудищем в тени сливового дерева, хотя бы на полчасика…

Закатное солнце красит небо нежно розовым. Крохотный дворик на окраине Цхинвали. Стены посечены осколками. Новенькая машина, гордость хозяев, теперь сгодится разве на металлолом. Пушистая собака вьется возле ног. На деревянном столе рядом с крыльцом миска с чуть перезрелой алычой и пластиковая канистра домашнего красного вина.

Рассказывая про то, как сидели под обстрелом, голосом воспроизводя характерный звук разрывающегося "Града", хозяйка подливает вина. Вдруг вдалеке, в паре километров что-то гулко и страшно ухает. Собака с пронзительным визгом прячется под лавку. "Да-да, – смеется хозяйка – Белочка все эти дни с нами, и как начнут палить, так она в подвал всегда первая. Этим грузинам Бог не простит! Чтоб всю их нацию с лица земли стерло…"

Вздыхает и протягивает полный до краев стакан зашедшей на минутку соседке. Пожилая грузинка выпивает залпом, утирает рот: "Чтоб пусто было этому Саакашвили. Мы так хорошо жили…"

Еще одна соседка, молоденькая осетинка, скороговоркой рассказывает, как к ним прямо во двор зашли грузинские пехотинцы, и как она боялась, что сейчас будут убивать детей и насиловать женщин, а они совсем молоденькие оказались, ну, лет девятнадцати, стояли и глазами хлопали: "Что вы здесь делаете? Мы думали, все жители разбежались давно, только военные остались! Как же вы под этим обстрелом? Вы не думайте, мы ничего плохого не сделаем. Думаете, нам убивать хочется или умирать? Да если б не эти Кокойты, Путин и Саакашвили, нас бы тут вообще не было! Зачем нам эта война?!".

Здесь много смешанных браков. И почти у всех в Грузии родственники, друзья. И хотя в Южной Осетии в качестве пленных содержалось более сотни грузин и сейчас их активно меняют на осетинских пленных, в Цхинвали остается много грузинских стариков, которых никто не трогает. Зачем? Они живут здесь уже давно, они, безусловно, свои.

И кому же в голову придет обидеть того, кто с тобой вместе дрожал от ужаса под обстрелом и, когда наступала его очередь, перекрестившись, бежал за водой?

Хозяйка снова разливает, и мы снова пьем – за то, чтобы война поскорее закончилась, а люди уж между собой как-нибудь договорятся...