В Международном "Мемориале" – о книге писем Ильи Габая из заключения (+ФОТО)

18 ноября 2015 года в Международном "Мемориале" в Москве состоялась презентация книги "Илья Габай: Письма из заключения (1970-1972)", приуроченная к 80-летию диссидента и поэта. Составитель сборника – друг Ильи Габая, эссеист Марк Харитонов. Книга вышла в издательстве "Новое литературное обозрение" ("НЛО").

В издании представлены письма Ильи Габая жене, сыну, соученикам и друзьям по Педагогическому институту (МГПИ им. Ленина), знакомым. Кроме того, в него включено последнее слово Ильи Габая.

"Мне кажется правильным было решение включить в этот сборник последнее слово Ильи Габая на суде", – считает сотрудник Международного "Мемориала", Архива истории инакомыслия в СССР Алексей Макаров, открывший мероприятие. По его мнению, последнее слово Ильи Габая "является очень сильным публицистическим документом, из которого ясны мотивы действий диссидентов".

Алексей Макаров привел цитату, объясняющую, почему Илья Габай не мог не принимать участия в том движении:

"Я не хотел и не хочу оказаться в положении людей предшествующих поколений, которые не заметили исчезновения десятков миллионов людей. Я убедился в том, что короткая историческая память и постоянная готовность к ликованию – лучшая почва для произвола и что названные миллионы в конечном счёте слагались из тех единиц соседей, сослуживцев, добрых знакомых, которых ежедневно теряли взрослые люди 37-го года".

"Когда Илья Габай выступает с последним словом на суде, нецитирует Герцена, Томаса Манна. Был ли Томас Манн референтной фигурой для судей? Это, конечно, вопрос. Но для Ильи Габая он был референтной фигурой. И он цитирует, совершенно не думая о том, что для тех, кто его окружает, кто его судит это ничего не значит", – отметил в свою очередь прозаик, литературный критик, ведущий редактор издательства "НЛО" Евгений Шкловский.

Он выразил мнение, что Илья Габай – это феномен человека, который жил не только в историческом времени, но и не в меньшей степени в пространстве культуры:

"Это видно не только в его письмах, где он пишет не о страданиях в лагере, не о том, что он видит. Он пишет в основном о литературных, культурных событиях, о кино, о философии. Он интересуется всем, этим живет. В этом есть удивительная воля к культуре, которая, может быть, немножко наивная и немножко прекраснодушная, но очень сильная".

Фоторепортаж Веры Васильевой, HRO.org

Это не просто факт правозащитной деятельности, это настоящая и очень большая литература, отчасти литературоведение", – уверен и Марк Харитонов.

"Первые два письма после приезда в колонию были адресованы жене и сыну. Следующее письмо было Леониду Зиману и его новорожденной дочке. Новорожденной девочке он адресовал письмо, это блистательное остроумное письмо, с которого вы начнете чтение книги", – рассказал писатель.

В лагере Илья Габай продолжал писать стихи. У него не было для этого бумаги, и он использовал титульные листы из книг, которые ему привозила жена.

Марк Харитонов поделился многими историями из биографии Ильи Габая. Например, что поэт рано остался без родителей и воспитывался у родственников, которые потом отдали его в детдом. О том, как Габай уходил с карточками за хлебом и очень редко доносил хлеб до дома, потому что раздавал его. Как его сестра, с которой он жил, утром, проснувшись, не могла поднять голову, потому что ее волосы примерзали к стене.

По словам Марка Харитонова, родственники сдали Илью в детский дом, хотя могли его прокормить. Это была ранняя травма, и у Габая есть стихи об этом:

"О, как хвастливой был вконец задразнен
Я добротой, унизившей меня!".

"Ему необычайно трудно было при его постоянном безденежье просто всучить трешку, он отказывался. Быть "униженным добротой", вот этого он не хотел.

Сам он подавал буквально всем нищим. Он мог сидеть у постели больной женщины, с которой почти не был знаком. На улице подобрать котенка и до ночи носить его у груди, согревая, чтобы тот не замерз, это было зимой. Взять его к себе он не мог, потому что у него тогда не было жилья. Он жил у друзей, они пустили его жить в свою коммунальную квартиру".

"Когда Илью Габая арестовали в первый раз и нас всех вызывали на допросы, первый вопрос, который задала следователь Нина Гневковская [была также следователем у Натальи Гобаневской, была репрессирована, впоследствии стала членом "Мемориала"] – это дать характеристику. Я тогда сказал, что из всех людей, которых я встречал в своей жизни, Илья Габай – самый лучший человек. С тех пор прошло почти 50 лет. И когда меня сейчас спрашивают, кого я считаю самым лучшим из всех людей, с кем меня столкнула жизнь, я первым всегда называю Илью Габая. Это был, конечно, уникальный человек", – признался кандидат педагогических наук, литератор Леонид Зиман.

Он также рассказал, что Илья Габай считал своей основной профессией и призванием преподавание, был прежде всего учитель.

В одном из писем из лагеря у Габая есть фраза: "Читать детям Пушкина – занятие счастливое. Ты оцениваешь его тогда, когда читать невозможно".

Отлучение от преподавания стало для Габая одним из первых драматических событий.

Но при всей трагичности судьбы Габай был, по воспоминаниям друзей, поразительно остроумным, веселым человеком.

"Когда мы были студентами, мы узнавали информацию не из Интернета, а в справочном бюро. Платили две копеечки и выясняли какие-то вещи. И вот, как-то мы идем с Ильей, он подходит в справочное бюро, дает две копейки и говорит: "Скажите, пожалуйста: достойно ль смиряться под ударами судьбы, иль лучше оказать сопротивленье?" – привел пример Леонид Зиман.

Литератор, литературный критик Елена Иваницкая находит, что письма из лагеря и стихи Ильи Габая сегодня пугающе актуальны.

"Вспоминая Илью Габая и радуясь такой замечательной книге, мы спрашиваем себя: в какое время мы живем? 45 лет прошло, а то, что написал в предисловии Марк Харитонов, опять стало актуальной публицистикой. Это ужасно.

Увы, наша ситуация полностью отвечает тому, что сказал Илья Габай, когда говорил о философии дядьки Савельича: "Плюнь и поцелуй злодею ручку".

Эту же заповедь оставил Иван Денисович. Помните, когда на рассвете он увидел проходящего вертухая и быстро спрятался за угол? Пусть, пусть пробежит. А мы за углом перестоим.

Габай своей судьбой показал, что есть и другой путь. Он об этом писал в стихах:

"Я счастлив, что на кручах,
Узнав хоть краем боль,
Я обрету не роль,
А участь, друг мой".

О студенческом дружестве и о любви Габая к друзьям вспоминала и поэт, прозаик, переводчик Елена Гилярова:

"Это был очень был эрудированный человек. Великий книгочей. Книги были для него дороже всего, исключая, конечно, друзей. Друзьями он обзаводился мгновенно. В его квартиру нельзя было войти, народу было – на лестнице стояли".

Елена Гилярова назвала Илью Габая не просто правозащитником и поэтом, а правдоискателем:

"Его правдоискательский настрой естественным образом перерос в правозащитную деятельность. Были открытые письма. В 1968 году обращение "К деятелям науки, культуры, искусства" подписали Петр Якир, Габай и Юлий Ким [в котором авторы указывали на прямую связь между политическими преследованиями в стране и попытками ресталинизации]".

Врач Дмитрий Диков в годы заключения Ильи Габая был 9-10 летним мальчиком. С тех пор Дмитрий Диков хранит два письма от него, которые зачитал на презентации в "Мемориале":

"Митька, ты должен меня помнить. Ты называл меня Илья. Сейчас ты уже большой, и я разрешу тебе, пожалуй, называть меня проще и короче: Тот Самый Илья, Который Старался Всегда Быть Серьезным, Но Это Ему Не Удавалось, Хотя Он Носил Для Серьезности Больше Роговые Очки".

Ты теперь, Митяй, настолько большой, что вот-вот пойдешь в третий класс. Папа пишет, что ты умеешь читать и рисовать по-английски, и у тебя хорошие отметки по английскому языку и английскому поведению. Читал ли ты новую повесть о разведчике Проне Майорове? Там такое дело. В одном доме лесном пропали бабушка и внучка. Ну, вот этот самый Проня и его говорящая собака Альма высказали предположение, что следы ведут к желудку волка. Очень, очень интересно. Если хочешь прочесть сам, попроси папу и маму, чтобы они купили тебе последнее приложение к журналу "Нева". Был бы рад, если бы ты, научившись писать не только по-английски, рассказал бы мне несколько событий из твоей богатой событиями жизни. Договорились? Живи весело и делай иногда уроки.

Тот Самый Илья, Который Мастер Давать Очень Нужные Советы".

"Дорогой Митька Диков!

Я нехорошо сделал, что не ответил тебе сразу. Когда вырастешь еще больше, никогда не говори, что ты не писал из-за плохой погоды, большой работы, срочных дел, нездоровья. Все равно не поверят. Только я говорю правду: не писал тебе потому, что была плохая погода, у меня была большая работа и срочные дела. Ты пишешь: "Я тоскую по Вам". Вообще-то, тосковать – это не дворянское дело. В десять лет надо быть всегда веселым, но я очень рад, что ты меня помнишь и что с Алехой вы остались хорошими товарищами, хотя вас разделяют сейчас 11 остановок метро с двумя пересадками, шестнадцатью милиционерами, тридцатью семью контролерами и 8537652 / 19 пассажирами.

Стихи, написанные гусиным пером, я прочитал с удовольствием. Где ты достал, кстати, гусиное перо? В Москве ведь и жареного гуся редко увидишь. А тут еще гусь-перьеносец. Стихи очень приятные. Меня, правда, Митька, удивила, как бы это попроще сказать, твоя склонность к трансценденциям. Но это бывает, особенно в начальных классах. Пиши стихи и присылай их мне. Не жалей подушку с гусиными перьями. Искусство выше подушек, как говорил твой папа, который не пишет мне из-за диссертации, которая давно написана самым обыкновенным пером, которое почему-то никак не может написать мне письмо. Будь счастливым и веселым".

"В этот вечер очень важно сознавать, что память об Илье жива, и не только в нашей тусовке. Книга выпущена в год его 80-летия, это великий подвиг, снимаю мысленно перед всеми шляпу", – сказал поэт и драматург Юлий Ким, тоже друживший с Габаем.

"Когда я показал стихи Ильи Давиду Самойлову, он сказал: "Вы жили рядом с праведником". Это Давид с его абсолютным слухом мгновенно почувствовал из стихов Габая. Что касается сравнения с какими-то классическими образцами поэзии, пусть этим занимаются литературоведы. Но дух праведничества наполняет эту поэзию совершенно", – подчеркнул Юлий Ким.

Бард вспомнил и последний день рождения Ильи Габая, который в узком кругу отмечали всего за несколько дней до его трагического ухода: "9 октября 1973 года был день его рождения, и, в отличие от всех предыдущих своих юбилеев, Илья решил отметить его в очень узком кругу. Там было всего человек десять, не больше. До этого на его дни рождения меньше 30 человек не собиралось.

Что-то его уже томило. Мы понимали, что он очень тяжело переживает свои первые годы, первые сроки свободы после сроков своего заключения. Славная наша ЧК от него не отставала, его вызывали, и так далее, и так далее.

Тогда я прочел стихотворение (еще не было музыки), и Илья его слышал. Юрий Карякин попросил мня сочинить песню так, чтобы она напоминала пушкинскую строку, пушкинский язык, немножко была стилизована под Пушкина. И тем не менее чтобы была о нас тоже.

1973 год, уже сколько было арестов, сколько судов, сколько уже было потерь в наших рядах. Это очень перекликалось с тем, что рассказывал Карякин о Пушкине. На меня сильно подействовал рассказ о каком-то лицейском его однокашнике, который узнал о гибели Пушкина и написал совершенно отчаянное письмо Пущину: "Как вы могли? Как вы могли допустить эту гибель, друзья по лицею?".

Это аукнулось с нашими потерями и с нашим отчаяньем по их поводу.

И потом многие, в том числе очень многие из моих друзей, говорили: ты не мог читать, потому что ты это сочинил после его гибели.

Это стихотворение вам хорошо известно – "19 октября":

"Грянет бешенная вьюга,
Захохочет серый мрак.
И спасти захочешь друга
Да не выдумаешь как,
Да не выдумаешь как".

Эта строчка была про то письмо. Но я никак не мог подумать, что через 11 дней возникнет точно эта ситуация: "спасти захочешь друга да не выдумаешь как". Вот это все было прочитано Илье, это состояние уже немножко нами владело, но мы никак не предполагал 20 октября, когда мы его не сумели удержать".

Илья Габай покончил с собой 20 октября, выбросившись с балкона своей квартиры на одиннадцатом этаже. Чтобы проститься с ним, в московском крематории Никольское собрались более ста человек.