Люся

Елена Георгиевна БоннэрВладимир Тольц: "Так бывает: начинаешь готовить себя к трагическому и безысходному, но когда это случается, оказываешься к произошедшему совершенно не готов. Так и с вестью о кончине Елены Георгиевны Боннэр. (Никак не могу привыкнуть называть ее полным именем и всегда, думаю, буду называть, как многие годы нашего знакомства и дружбы, "Люся".)

 

 

Разбудил своим побрякиванием айфон. Мэйлы по-английски и по-русски от наших общих друзей: "Елена Георгиевна умерла", "Люся, Царствие Небесное!..." Позвонила приятельница из Парижа, плачет, не может сказать ни слова. Разобрал только: "Мне так плохо. – Они все уходят. Все самые близкие…" (Она не плакала так даже когда умерла ее мама.) Потом еще и еще…

 

Конечно, все последние месяцы, когда Люся мучилась в госпиталях (еще одна из многочисленных операций на сердце) мы понимали – исход близок. Осенью прошлого года она позвонила и позвала: "Прилетай, пора прощаться…" Но когда я прилетел, и мы на неделю испоместились в уютном дачном домике на Кейп-Коде, где днями просиживали на веранде, прощание будто отступило на второй план. Целыми днями мы вспоминали что-то из общего прошлого (получалось в основном смешно), любимые стихи, - Люся помнила страшно много: Пушкина и Багрицкого, Пастернака и Цветаеву… Усмехнулась, когда я вспомнил из "Колыбельной Трескового мыса":

Духота. Человек на веранде с обмотанным полотенцем горлом. Ночной мотылек всем незавидным тельцем, ударяясь в железную сетку, отскакивает, точно пуля, посланная природой из невидимого куста в самое себя, чтоб выбить одно из ста в середине июля.

Сказала "Это про нас, про меня...."

Иногда, когда у нее были силы, мы вывозили ее к океану, ужинали в деревенском ресторанчике. Однажды, поджидая там, пока Таня подгонит машину, она сказала мне, оглядывая сельско-дачную идиллию: "Когда я умру, все это будет продолжаться… Это успокаивает".

Но вообще-то она страстно не хотела умирать! Мы возвращались на веранду и продолжали спорить о сегодняшних и завтрашних делах и проблемах, о Сахаровском фонде, о наших друзьях-правозащитниках… На мое: "То-то и то-то тебе нужно решить безотлагательно…" она отмахивалась – у нее свои приоритеты, и казалось, что впереди еще вечность… Так многое и осталось…

Чтобы преодолеть несогласие, она вновь и вновь обращалась то к рассказам о ее родителях и детстве, то к смешным эпизодам общего прошлого. А я припоминал заново нас веселившее: как в тот короткий период, когда я, оказавшись бездомным, вселился в приобретенную Андреем Дмитриевичем для Люсиных детей кооперативную квартиру, обходил соседей с какой-то казенной бумагой, чтобы они расписались, что согласны на продажу (?) этой собственности. Это был период очередной травли Сахарова в советской печати.

Многие смотрели на меня в ужасе и расписывались молча. Но один произнес фразу весьма Сахарова и Люсю тогда рассмешившую – "Позвольте в Вашем лице пожать руку…"

И как они с АД навещали меня в Боткинской больнице, когда я попал под машину. (Люсе и еще нескольким друзьям я вообще обязан жизнью. С ее помощью удалось отыскать в ФРГ раздавившую меня тетку – большого, как сказал мне следователь, "друга нашей страны и лично нашего министра Николая Анисимовича Щелокова", продававшую советскому МВД полицейские мерседесы, и добиться присылки остро необходимых и отсутствовавших тогда в СССР медикаментов).

И еще, как уже после их возвращения из горьковской ссылки, я позвонил им (уже из Мюнхена) на Чкалова и услышал от нее: "Слушай, вы тут в наше отсутствие забили своим самиздатом и хрониками всё под нашей тахтой. Куда это девать? Андрюше там крайне неудобно лежать…" (При этом было слышно, как АД, посмеиваясь, деликатно отнекивался и говорил, что терпимо…)

… Мы дружили половину моей жизни. И я не представляю, как бы она (моя жизнь) сложилась без этого. Уезжая с Кейп-Кода, я сказал ей об этом. И Люся неожиданно ответила цитатой из упомянутых мной стихов Бродского, которые она еще несколько дней до этого, казалось, не могла припомнить:

Одиночество учит сути вещей, ибо суть их тоже одиночество.

О ее общественной роли сказано и написано уже много всего. Теперь будет еще больше. В свое время КГБ и ЦК (сужу по доступным ныне документам) искусственно ее (эту роль да и саму Люсю) демонизировало.

Отголоски этого сохраняются в массовом сознании и ныне. Да и в восприятии нынешних, инфильтрированных чекистским мировосприятием властей, для которых она была основной помехой "адаптировать под себя" образ Сахарова, тоже.

Но для всех, кто ее знал, она, при всех спорах и несогласиях с ней, навсегда останется голосом совести страны, в которой она завещала себя похоронить.

Земля тебе пухом, Люся!

Мы не забудем тебя…"

 

Об авторе:
Владимир Тольц
, историк, публицист. На Радио Свобода с 1983 г. С 1995 г. – в Праге.
Редактор и ведущий программ «Разница во времени» и «Документы прошлого».
Родился в 1944 г. По образованию историк (истфак Башкирского университета и аспирантура
Института истории СССР АН СССР).
В 1982 г. обвинен КГБ в распространении антисоветских материалов и выдворен из СССР.
Автор мультимедийного информационно-образовательного проекта «ХХ съезд».

 

Елена Георгиевна Боннэр